ДЕВЯТАЯ ЗАПОВЕДЬ
Я оглядывался по сторонам, и мне вспоминалась детская страшилка: "по
черной-пречерной дороге ехала черная-черная машина с черными-черными людьми..."
Дорога на самом деле была черной от пепла, как и вся тундра в округе, и
за мотоциклом низко стелился длинный черный шлейф. Только теперь я оценил
практичность черной униформы: если присмотреться, то станет заметно, что
она не "черная-пречерная", а с серым оттенком, и пепел на ней
почти не виден и хорошо с нее отряхивается.
Мы въехали в черный-черный город, на черных-черных улицах которого тесно
лепились один к другому одноэтажные черные-черные дома, своей формой действительно
напоминавшие бараки. Перед нами медленно полз черный-черный бульдозер.
Игор резко вырулил на встречную полосу, обгоняя его, и тут же метнулся
обратно: нам навстречу лоб в лоб несся черный самосвал. Спинным мозгом
я ощутил быстро надвигающиеся на нас несколько тонн железа. Под яростные
гудки бульдозера и самосвала наш мотоцикл впритирку протиснулся между ними
- с моей стороны раздался скрежет и посыпались искры. Игор взволнованно
обернулся и, чуть отъехав, затормозил. Проезжающий мимо бульдозерист густо
осыпал нас отборным матом, отчетливо слышным даже через лязг гусениц. Лина
шутя закрыла Игору руками уши.
- Ты жив? - спросил меня Игор.
- Все в порядке, - ответил я.
- А что ему будет, он же вечный! - рассмеялась Лина.
Игор слез и подошел к коляске рассмотреть царапину.
- Я попрошу своего механика - он все замажет и закрасит в лучшем виде,
- пообещал он.
- Да, а вот мотоцикл - не вечный! - еще больше развеселилась Лина.
Мотоцикл - черт с ним, а вот если бы нам настал конец, было бы обидно.
Как ни прискорбно, вечные люди тоже в некоторых случаях смертны. И если
бы нас перехал самосвал... Хотя, это был бы красивый конец для моей повести:
трое старых друзей, связанных в прошлом запутанными отношениями, встречаются
после четырнадцати лет разлуки, радуются встрече и легко умирают случайной
смертью, чтобы вместе отправиться на небеса. Я, может быть, успел бы надиктовать
на записыватель мыслей эффектную концовку: "Истекая кровью, с перебитыми
ногами, Вальт из последних сил подполз к умирающим Лине и Игору, взял их
судорожно дрожащие руки и соединил в своей руке. Все трое умерли в одну
и ту же секунду..." Но это, конечно, при том условии, что самосвал
не проехал бы по моей голове.
Да, кстати, а найдут ли в случае моей внезапной смерти вшитый под скальп
записыватель? Надо на всякий случай носить бумажную записку в кармане,
мол, будьте добры, поищите в двух сантиметрах над левым ухом. Нет, что
ни говори, а ЗМ - гениальная приставка для мозга. Мозгу свойственно стирать
информацию, которая долгое время не вызывается из памяти, а если она и
сохраняется, то зачастую - в сильно искаженном виде. В ЗМ - все надежно,
как в банке. Ничто не пропадет. К тому же, всегда можно подключиться к
компьютеру и обменяться с ним информацией, распечатать свои мысли и т.д.
ЗМ - идеальный инструмент для написания книг. Что видишь, о том и пишешь,
только заменяешь на ходу имена и прочие формальности, которые могут кому-то
не понравиться. Так что могу поручиться за правдивость событий по сути.
По форме, разумеется, все глубоко законспирировано, иначе мне придется
худо. Мой начальник - не "Главный инспектор", но не менее суров.
А "доктор Морт" - пусть не Морт и не доктор, но мне все равно
его нужно найти, черт бы его побрал! И если я говорю про некоего странноватого
"Каальтена" - лишь для того, чтобы не обидеть чувства верующих.
Тут вообще надо быть начеку, а то напишешь про какого-нибудь "великомученика",
которого утопили в "параше", - тут же найдутся смертельно обиженные
люди, которые были его соседями по нарам. Поэтому я и выбрал Кальтенбруннера:
вроде бы ему никто на самом деле не поклоняется. Но если кого-то раздражает
этот образ, замените его сами на своего любимого кумира. Или такой момент:
один мой знакомый, с которым я поделился своими мыслями, выразил недоумение,
при чем тут немцы? "Разумеется, по сути моей истории - ни при чем,
- ответил я ему, - им просто не повезло, что прототип Каальтена был одним
из их лидеров, а то, что действующие лица моей повести используют немецкие
слова, не говорит о том, что они немцы. Для них немецкий язык - как для
нас латынь". Равным образом, если кого-то раздражает тундра, замените
ее на пустыню, степь, сьерру или пампу. Бараки поменяйте на небоскребы,
если они вам больше по душе, фабрики смерти - на крематории, а ЗМ - на
PC ("пи-си") или электронный "ноутбук", но только не
ищите прямых аналогий: вы их не найдете, потому что, как я уже сказал,
все очень хорошо законспирировано. Тасуйте образы, как хотите, замените
вечность на выигрышный лотерейный билет, а грязный разврат - на тихие прогулки
под луной, но знайте, эстеты и чистоплюи, что суть останется той же, и
никуда вы от нее не денетесь, даже если растопчете мои мысли, отключив
компьютер от сети или выбросив книгу в мусоропровод!
Ладно, вернусь к своей повести. Как вы уже, наверное, заметили, она
до сих пор укладывалась в рамки реального времени. То есть, пока я ехал
на вездеходе, ждал вертолета, летел в поселок и трясся в мотоциклетной
коляске, мне нечего было описывать, и я предавался воспоминаниям. Но теперь,
кажется, надвигаются кое-какие события, поэтому придется ускорить повествование.
Вообще, я с самого начала собирался писать детектив, но увлекся воспоминаниями.
Наверное, я плохой писатель: я пишу о том, что мне самому интересно, и
забываю про читателя.
Кажется, мы скоро подъедем к моим апартаментам, поэтому я, если позволите,
вкратце опишу свое посвящение в вечные люди, чтобы уже окончательно закрыть
тему воспоминаний.
Перед посвящением нужно было отработать неделю на благо общества, и
меня отправили в помощь часовому на охранной вышке Интерната. Мне даже
выдали форму и автомат. Форма, правда, оказалась великовата: штаны гармошкой
нависали над сапогами, рукава пришлось заворачивать, а каска наползала
на глаза. С автоматом меня также постигло разочарование. Выяснилось, что
всем охранникам выдают холостые патроны, потому что стрелять в малолеток
категорически запрещено, даже при попытке к бегству.
Настал тот день, когда я поднялся на вышку. Впервые я увидел Интернат
с высоты птичьего полета, и сверху он мне уже не казался таким огромным
и беспредельным: весь он был передо мной как на ладони. Днем я забавлялся
тем, что высматривал в бинокль знакомых девчонок, а по ночам - шарил прожектором
по окнам. Только в свое окно я избегал светить даже мимоходом: мне отчего-то
неприятно было высвечивать безлюдную пустоту своей комнаты.
Накануне посвящения выдался теплый безоблачный день. Я в последний раз
дежурил на вышке. Мой наставник дремал в тени широкого прожекторного рефлектора,
поручив мне "бдеть в оба". Бдеть было не за чем и не за кем:
нарушителей днем, как обычно, не предвиделось, а девушки, спасаясь от злого
полуденного солнца, высовывали из бассейна только головы, оставляя под
водой более интересные части тела.
Меня одолевала скука, и я стал думать о предстоящем посвящении в вечные.
Мне пришла в голову необычная мысль: став бессмертным, я не смогу вполне
распоряжаться собой, потому что у меня не будет возможности лишить себя
жизни. Сегодня, теперь и сейчас - последний день, когда у меня есть выбор
между жизнью и смертью. Мысль о лишении себя жизни на пороге вечности необычайно
взволновала и возбудила меня. Мне словно предлагали на выбор: в одном варианте
- взойти на Олимп, поправ мирские ценности, вспыхнуть яркой звездой и ослепить
своим светом самих богов, и в другом - вечно идти по проторенной дороге,
по наезженной колее, дыша в затылок тем, кто всегда будет впереди тебя.
Впервые перспектива вечной жизни показалась мне не такой заманчивой, более
того, она угнетала меня своей безысходностью.
Мне пришла в голову сумасшедшая мысль: спрыгнуть с вышки. Но это обязательно
нужно было сделать, добравшись до ее вершины. "Это-очень-важно, -
стучал в моих висках настойчивый голос, - это-очень-важно-это-очень..."
Не долго думая, я забросил автомат за спину и полез по скрещенным металлическим
реям наверх. С обзорной площадки вершина казалась совсем рядом, но на самом
деле до нее было не меньше десяти метров: именно эта вышка, в отличие от
других, была высокой, потому что на ней стояла радиоантенна. Подниматься
вверх по крестовинам было неудобно, но у меня не было ощущения, что я совершаю
глупый поступок. Напротив, сердце мое трепетало от осознания того, что
я делаю нечто экстраординарное, на что не способны остальные люди.
Через семь минут я достиг вершины и очутился на крошечном, полметра
в диаметре, пятачке, из которого стрелой уходил в синее небо красно-белый
шпиль. Здесь, на высоте, дул прохладный ветерок, и, казалось, он вот-вот
подхватит меня и унесет в неведомые дали. Передо мной расстилались пологие
зеленые холмы, на которых можно было различить миниатюрные кудрявые деревца
и шоколадные фигурки лошадей. А дальше... Неожиданно для себя я увидел
на горизонте, за последним холмом, зубчатые силуэты небоскребов. Это был
Каальтенград, тот самый город, который с детства мне казался бесконечно
далеким и волшебно-сказочным и в котором я давно мечтал побывать... Да,
я никогда не был в Каальтенграде и даже не видел его издали! И я никогда
не был в сотне других замечательных городов, не говоря уже о заморских
странах. Черт побери, я нигде не был и ничего не видел! Эта мысль моментально
протрезвила мой ум и вселила в меня жажду жизни. Я быстро спустился обратно
на площадку, радуясь удачному окончанию своей авантюры. Мой наставник так
и не проснулся - он сладко спал с открытым ртом, чуть похрапывая. До сих
пор мне часто снится сон: на фоне пронзительно-синего неба я лезу вверх
по бесконечной вышке, чтобы увидеть с ее недосягаемой для непосвященных
вершины нечто волнующе-важное и дающее сокровенное знание, а снизу раздается
сопение и храп охранника. Когда храп становится совсем громким, я просыпаюсь
и с досадой вижу, что храплю я сам...
Но вернусь к событиям тех дней. На посвящение в вечную жизнь собрались
все, кто получил аттестат, одиннадцать человек. Не было только Игора. Его
родители прислали накануне письмо, в котором писали, что он сильно простужен,
и просили для него разрешения пройти обряд посвящения не в интернатском
храме, а в местном. Директор дал такое разрешение. Об Игоре, кстати, я
теперь вспоминал все меньше и меньше, а если и вспоминал, то без любви,
как о человеке, оставившем друга.
Процедура посвящения держалась в тайне, и никто из нас не знал, что
нам предстоит. По одному нас заводили в специальную комнату за алтарем,
а тех, кто приобщился к вечным, выводили через другую дверь, и не было
никакой возможности расспросить их о том, что произошло. В какой-то момент
одна девочка стала испуганно нашептывать остальным, что случайно подсмотрела,
как первого посвященного вынесли из ритуальной комнаты на носилках, но
в это никто не поверил...
Я был пятым. Меня завели в заветную комнату. Посередине нее была установлена
высокая деревянная виселица, упиравшаяся в потолок. Под ней стоял табурет,
по бокам - два священника. Этот ритуальный антураж не вызвал во мне ни
возвышенного трепета, ни страха, только интерес. Я почему-то был уверен,
что со мной не сделают ничего плохого, и когда мне сказали снять рубашку,
встать на табурет и засунуть голову в петлю, я с улыбкой повиновался, воспринимая
это как ритуальную игру. "Опусти руки, сын мой," - сказал один
из священников. Я опустил руки по швам, и он стал читать заповеди:
Заповедь первая. Не строй иллюзий.
Заповедь вторая. Ни о чем не жалей.
Заповедь третья. Ни в чем себе не отказывай.
Заповедь четвертая. Жизнь имеет смысл, только если она вечна. Презирай
смертных.
Заповедь пятая. Сруби засохшее дерево, добей умирающего.
Заповедь шестая. Убей в себе страх.
В этот момент второй священник выбил из-под моих ног табурет. Это было
так неожиданно, что в первый момент я безумно удивился...
...и только в следующий момент ощутил отчаянную беспомощность, когда
под ногами нет опоры...
Забудь родителей, думай о потомстве...
...мои руки инстинктивно дернулись вверх, чтобы зацепиться за веревку,
но петля от резкого движения затянулась еще туже, так туго, что спазм в
горле заставил меня забыть обо всем...
В моих легких еще был воздух, выход наружу был для него перекрыт, и
я мог дышать им...
Бог сентиментален, не стесняйся просить у него многого...
...Боже, как болит шея! Позвонки вытягиваются и хрустят под весом тела...
Перед глазами у меня пошли красные круги, потом черные, потом запестрели
белые точки, потом отключился звук и точки быстро закружились по спирали,
сворачиваясь, как вода в воронке, и увлекая меня за собой...
Время остановилось, пространство исчезло. Но остался свет, он был у
меня над головой. Я висел в темноте на веревке, не чувствуя ни боли, ни
своего тела. У меня не было тела, но я мог смотреть по сторонам. Это было
удивительно, потому что у меня не было глаз. Я смотрел по сторонам и видел
везде темноту, за исключением светящегося круга над головой. В этот неясно
очерченный круг уходила толстая веревка, к которой я был подвешен. Сверху,
из круга, доносились голоса и приглушенная органная музыка. Там была жизнь,
таинственная и недосягаемая.
Снизу послышался хриплый нечленораздельный голос. Я всмотрелся в темноту
и увидел безобразное синее лицо с высунутым набок опухшим языком. Туловища
не было видно, только изуродованную кровоподтеками шею.
- Кто это? - спросил я самого себя.
- Это Каальтен, - ответил я себе сам.
- Тот самый?
- Да.
- Почему он так беспомощен?
- Потому что он ничего не может.
- Но он ведь Человеко-Бог.
- Такой же, как его изображение. Ни больше ни меньше. Люди поработили
его душу.
- Зачем мне это знать? - спросил я самого себя. - Если я вернусь на
Земмлю, это знание помешает мне.
- Ты вернешься на Землю и забудешь то, что видел, - ответил я себе
сам. - А если вспомнишь, тебе это покажется собственной фантазией.
Я почувствовал, что поднимаюсь вверх на веревке. Снизу послышались нечленораздельные вопли, и я увидел, как ко мне протягивается из темноты прозрачно-голубая рука с ветхой книгой. Я взял эту книгу - она мне показалась важной, и я крепко прижал ее к груди. Свет становился все сильнее и сильнее, и когда он стал совсем нестерпимо слепить глаза, я увидел над собой небо. Я лежал в глухом церковном дворике на носилках и крепко прижимал руки к груди,
словно в них должно было что-то быть. Но что - я не помнил. (Когда позднее
ко мне вернулось воспоминание о книге, я решил завести себе записыватель
мыслей, чтобы никогда не терять их).
Под вечер все одиннадцать человек окончательно пришли в чувство после
посвящения, и нам сказали десятую заповедь, которую никто во время обряда
не услышал: "Девятую заповедь установи себе сам". Тотчас мой
мозг озарила мгновенная вспышка, и я на долю секунды вспомнил, что на том
свете говорил с самим собой, а при возвращении потерял какую-то книгу.
Этой ничтожно малой доли секунды мне хватило, чтобы зафиксировать свое
воспоминание, и я сформулировал для себя собственную заповедь: "В
мире нет ничего, кроме меня самого, моего воображения и моей книги".
Эту заповедь я вывел не логическим путем, но на основе собственных ощущений.
Разумеется, это платоника чистой воды, и такой постулат трудно принять
нормальному здраво мыслящему человеку, но, как ни странно, его невозможно
опровергнуть, по крайней мере, в рамках данного повествования, потому что
любые аргументы и контраргументы будут плодами моего собственного разума,
отраженными в моей же книге.
|